Во времена моей юности от церкви и религии мы были совсем далеки, родители мои были убежденными атеистами…
И то, чем мучилась Душа, к чему она тянулась – находило тогда отклик
только в Искусстве. И в этот зал своей любимой Третьяковки я ходила (не сочтите за святотатство) как в церковь. Там ждал меня «Христос в пустыне». Я садилась перед этой картиной, и – время исчезало для меня…
Когда Крамской был ещё учеником Петербургской Императорской Академии художеств, он нарисовал человека, читающего Евангелие. Профессор его работу похвалил. А потом художник показал её случайно забредшему старику-коробейнику. Тому картина совершенно не понравилась:
«Света на лице его нет. Почём я знаю, может, это он песенник от скуки раскрыл и разбирает. Ты, может, обличье-то и нарисовал, а Душу забыл».
- «Господи, да как же Душу-то рисовать?» - воскликнул молодой художник.
- «А это уж твоё дело, не моё».
Наверное, именно этот случай и стал отправной точкой его поисков.
Идею написания Христа Крамской вынашивал десять (!) лет…
«Бывало, вечером уйдёшь гулять, и долго по полям бродишь, до ужаса дойдёшь, и вот видишь эту фигуру…
На утре, усталый, измученный, исстрадавшийся, сидит он один между камнями, печальными, холодными камнями; руки судорожно и крепко, крепко сжаты, ноги поранены, и голова опущена…
Крепко задумался, давно молчит, так давно, что губы как будто запеклись, глаза не замечают предметов… Ничего он не чувствует, что холодно немножко, не чувствует, что весь он уже как будто окоченел от продолжительного и неподвижного сиденья.
А вокруг нигде и ничего не шевельнётся, только у горизонта чёрные облака плывут от востока… И он всё думает, думает, страшно становится…
Странное дело, я видел эту думающую, тоскующую, плачущую фигуру, видел как живую… Однажды, следя за нею, я вдруг почти наткнулся на неё…
Кто это был? – Я не знаю… Но сколько раз плакал я перед этой фигурой!?
Что ж после этого? Разве можно это написать?
И Вы спрашиваете себя, и справедливо спрашиваете: могу ли я написать Христа? Нет, не могу, и не мог написать, а всё-таки писал, и всё писал до той поры, пока не вставил в раму, до тех пор писал, пока его и другие не увидели, - словом, совершил, быть может, профанацию, но не мог не писать.
Но вот иногда мне кажется, что это как будто и похоже на ту фигуру, которую я по ночам видел, то вдруг никакого сходства…» - писал Крамской в письме Всеволоду Гаршину.
Илья Репин, который был учеником и близким другом Крамского, вспоминал:
«Я вошел в небольшую комнату и начал смотреть по стенам.
- Это я взял заказ писать образ Христа, - сказал Иван Николаевич.
Начав понемногу говорить о Христе по поводу образа, он уже не переставал говорить о Нём весь вечер. Мне очень странным показался тон, которым он начал говорить о Христе – он говорил о Нем, как о близком человеке.
Но потом мне вдруг стала ясно и живо представляться эта глубокая драма на земле, эта действительная жизнь для других.
Я был совершенно поражен этим живым воспроизведением душевной жизни Христа, и казалось, в жизнь свою я ничего интереснее не слыхал. Конечно, все это я читал, даже учил когда-то... Но теперь!
Неужели это та самая книга? Как все это ново и глубоко, интересно и поучительно. Я был глубоко потрясен и внутренне давал себе обещание начать совсем новую жизнь. Целую неделю я оставался под впечатлением этого вечера - он меня совсем перевернул».
И вот «Христос в пустыне» - написан.
Картина вызвала не просто споры.
«Здесь выражение громадной нравственной силы, ненависти ко злу и совершенной решимости бороться с ним» - с восторгом жал руку Крамского его друг Гаршин….
А писатель Иван Гончаров в своей статье, посвященной этой картине, писал:
«Художник глубоко уводит вас в свою творческую бездну, где вы постепенно разгадываете, что он сам думал, когда писал это лицо, измученное постом, многотрудной молитвой, выстрадавшее, омывшее слезами и муками грехи мира — но добывшее себе силу на подвиг.
Вся фигура как будто немного уменьшилась против натуральной величины, сжалась — не от голода, жажды и непогоды, а от внутренней, нечеловеческой работы над своей мыслью и волей — в борьбе сил духа
и плоти — и, наконец, в добытом и готовом одолении.
Здесь нет праздничного, геройского, победительного величия — будущая судьба мира и всего живущего кроются в этом убогом маленьком существе, в нищем виде, под рубищем — в смиренной простоте, неразлучной с истинным величием и силой».
«Это жестокая ошибка – изображение Христа затруднённого!
Нет! Нужен Христос действующий, совершающий великие дела, произносящий великие слова!» - пламенно возражал им Стасов.
«Сам Крамской в точности не знал, зачем он взялся за эту тему, каково вообще его душевное отношение к Христу», - вторил ему художник Александр Бенуа, считая картину Крамского «откровенно неудачной».
Всё общество разделилось в оценке этой великой картины…
Когда Крамской узнал, что Совет Академии Художеств решил присудить ему звание профессора за картину «Христос в пустыне», то от звания - отказался, боясь очередной порции так измучившей его критики.
Должно было пройти время – время, которое всё поставило бы на свои места. Ведь «большое видится – на расстояньи», как сказал Поэт.
Уже в наше время искусствовед Георгий Вагнер так написал о шедевре Крамского:
"Увлекший И. Крамского образ - это никакой не миф, не религиозная модернизация революционно-демократических идей эпохи разночинцев. Это внутреннее движение души необыкновенно чуткого художника, одаренного даром божественного озарения.
В основе картины лежит не надуманная идея выбора пути ("Куда пойти - направо или налево?"), и еще менее - борьба божественности с дьяволом. Здесь мучительное усилие Христа осознать в себе единство Божественного и Человеческого".
Читая эти строки, я понимаю – КАКОЕ последнее искушение преодолевал Христос на моей любимой картине Крамского...
Это было - искушение СОМНЕНИЕМ В ВЕРЕ.
